"Коленька" Алина Болото

 

Я работала тогда медрегистратором в кабинете диспансеризации городской поликлиники, и было мне семнадцать лет.

- Девушка, найдите, пожалуйста, карточку!

Я обернулась и невольно вздрогнула. У открытой двери кабинета стояли двое.

Мужчина. Уже немолодой. Сухощавый. Абсолютно лысая голова обтянута тонкой желтоватой кожей, так, что напоминает череп. Уши торчат. Носа почти нет. На месте переносицы - вдавление, ноздри зияют двумя дырками. Левый глаз выше правого, и оба утонули в чудовищных шрамах. Одет аккуратно: в черную осеннюю куртку и черные брюки, на ногах начищенные ботинки.

Рядом с мужчиной - невысокая худенькая женщина в бежевом плаще и коричневых полусапожках. Волосы с проседью закручены и уложены в прическу. Помада неяркая, глаза подкрашены.

 - Найдите, пожалуйста, карточку! – повторила женщина.

- Как ваша фамилия? - я с трудом разлепила непослушные губы.

Тут заговорил мужчина. Звук шел откуда-то из глубины горла вместе с сипением.

- Харитонов Николай Григорьевич! Инвалид Великой Отечественной войны.

 Я подошла к стеллажу и непослушными пальцами начала перебирать разноцветные корешки амбулаторных карточек. Замелькали фамилии. Федоров, Федотов, Харитонов… Выдернула пухлую карточку, проверила: давно ли делался рентген, вклеила в конец дополнительные листы.

- Занесите, пожалуйста, карточку к лор-врачу! - сказала жена. - А мы сейчас еще сходим на ЭКГ.

Я сделала вдох-выдох, хотя сердце начало стучать реже, но смотреть на Харитонова все еще было жутко, и я быстро перевела взгляд на его жену. Она, видимо, без труда поняла мои чувства.

- Коленька горел в танке! - сказала она мне. - Врачи едва спасли ему жизнь.

Кажется, я покраснела, так было неловко за свой испуг, что я наконец-то посмотрела в лицо бывшего танкиста и тут только поняла, что страшные обожженные губы улыбаются. И я невольно улыбнулась в ответ.

Когда я отнесла карточку к лор-врачу и вернулась на свой этаж, семейная пара все еще стояла под кабинетом электрокардиограммы. Жена держала Харитонова под руку и что-то тихонько говорила ему на ухо. А тот, склонив к ней обезображенное лицо, продолжал улыбаться.